Вроде бы и не понять, что отличает Её от всех остальных. Все тоже: фигурка, носик, грудки, обтягивающие джинсы, полосатая майка, волосы, стянутые на голове в хвостик. Тот же взгляд «непобедимой ни при каких условиях», и также, наверное, мокро там, где треугольник волосиков указывает своей вершиной вниз, на… неприступную крепость с открытыми воротами.

Все вроде бы обычно, но нет…

Легкое движение головы, темный щит челки… на секунду!.. и неуловимый взгляд поверх твоей головы… в пространство, в космос, в отрешенность от мирского, суетного. Она – говорит – всем: «Я – центр Земли, я – центр Вселенной. Люби меня, но… без меня». Холодная горячая «стервочка».

В Киеве на вокзале провожал её паренёк, явно одноклассник. Прощаются. Обнимаются. А я вижу: у нее по глазам угадывается усмешка во все лицо. А он по серьезному, по-взрослому. Прощается. Когда наши глаза встретились, невидимая паутинка на секунду стянула её внутреннюю усмешку, но через взмах ресниц появилась игриво-смешливая холодность: «Фи – земной…»

Моя верхняя полка отбросила «стервочку» на второй план.

Проснулся от тишины. Поезд стоял, и по моему ощущению, уже давно. За окном ночь, голоса станции, большой станции. Духота купе потянула меня на улицу.

«Стервочка» стояла в тамбуре, курила, и выходить явно не собиралась. Ни на перроне, ни в вагоне никого не было. Свежесть ночи, мокрый асфальт, запах шпал и сладковатого табака. Я скользнул на перрон, почувствовав запах непонятного чувства… Чувство имело запах! Застыл, потом… вздохнул, потянулся, напрягая затекшие мышцы. Наслаждаясь ночной свежестью, посмотрел на полную луну.

Красный огонек вылетел у меня из-за спины и, сделав дугу, упав на асфальт в лужицу, зашипел…

Я обернулся.

Её уже не было.

…Она вышла в Славянске. И видно было, что кто-то не встретил. Не исключено муж или ещё один «мальчик для самореализации».

Моя улыбка не была злорадной, но… какая холодность была в долгом её взгляде, брошенном на прощание мне!

Я мог только догадываться за что…

Поезд отбивал дробь по шпалам, а я думал о «стервочке». И где-то там, глубоко, зашевелилось мужское сожаление, явно позднее, и явно ни на чем не основанное.